Эта книга недетский разговор про историю нашей страны. Через маленькие трагедии и радости обычных людей. Через вещи, забытые на пыльных антресолях.
Каждая страница - это целая эпоха, со своими маленькими радостям и печалями, и главным персонажем этой книги является время.
Мадисон А. "Собрание сочинений в двух томах". Том 1
В первый том посмертного издания сочинений русского поэта, журналиста, мыслителя и странника А. Мадисона вошли стихи разных лет и экспериментальная проза.
А. Мадисон
Собрание сочинений в 2-х томах.
Том 1
Опыты в стихах и прозе:
стихи разных лет и экспериментальная проза
Издательство "Новое культурное пространство",
Санкт-Петербург, 2009
ISBN: 5-978-5-904247-19-5
156 с.,
мягкая обложка
тираж 200 экз.,
современная культура, современная проза, современная философия, философия хиппизма, история хиппи
Цена 140 руб.
Посмертное издание сочинений русского поэта, журналиста, мыслителя и странника Андрея Освальдовича Мадисона (1952-2009).
Том 1. Опыты в стихах и прозе: стихи разных лет и экспериментальная проза.
Большинство текстов публикуется впервые.
Том 2. Герой нашего времени: публикуемые впервые тексты автобиографического и дидактического характера - дневниковые записи, путевые заметки, рассказы для детей и написанные незадолго до смерти "Анекдоты об Андрее Мадисоне".
Собственно, мне кажется, что Мадисон поэтом не был. Начинать так предисловие к собранию его стихов есть вызов. Вызов таксономии и номенклатуре - потому что Мадисон в нее не укладывается. Мадисон не был поэтом не потому, что он не был большим (или "настоящим") поэтом, т. е. как бы не прошел по качеству, а потому, что он был не из тех, кто жил, чтобы для звуков жизни не щадить. Жизни своей Андрей действительно не щадил - и доказал это не только своею смертью (это как раз не главное), а многолетней своей жизненной позицией, как в словах, так и в поступках. Мадисон был больше, чем поэтом, - он был поэтом жизни, претворившим трагедию жизни и поколения в свой уникальный грезофарс. И он был меньше, чем поэт, - если считать поэзией божью искру, оформленную в неповторимые и профессионально совершенные слова.
Стихов за свою жизнь Мадисон написал немного, слов прозою было больше - рассказов, сценариев, писем, эссе и статей. Был ли, соответственно, он прозаиком, сценаристом, эссеистом и журналистом? В каком-то смысле да, но, разумеется, нет. Сочинение нескольких пресмешных стилизаций не сделало его автором-пародистом, а представлять его личность на основании его многочисленных злободневных текстов, умных и хлестких, в сетевой журналистике - значит оставить за бортом самое в нем существенное.
Кем он еще не был? - разумеется, он не был редактором, хотя несколько лет профессионально занимался сложнейшей текстологической работой и готовил к изданию труды академика Алексеева, вышедшие - благодаря его работе - в издательстве "Восточная литература", наследнице Главной редакции восточной литературы издательства "Наука". Этому остается только удивляться - как Мадисон, при его поэтических вольностях со словом и декларативной контркультурности, мог заниматься столь кропотливым и буквоедским ремеслом. Но он занимался - раскрыв тем самым еще одну, неожиданную, сторону своей натуры. Не был он и актером, хотя снялся в нескольких фильмах и был похож на Льва Толстого больше, чем БГ.
Более всего Мадисон похож на актера собственной жизни, устроившего хипповый хэппенинг и театр для себя из скучной необходимости как-то жить и что-то делать. Более всего тексты Мадисона походят на произведения хорошо образованного человека былых времен. Хоть и был он, по анкете, недоучившийся дерптский студент, мог при случае пописывать изящные пастиши, а мог и выразить пронзительный трагизм в нескольких строчках; мог горестно выпевать одиночество или, напротив того, драйвово описывать тусовочный флэт, в который он превратил собственную квартиру на улице Койду в Таллине. Когда было надо (по убеждениям) и возможно (по имевшейся площадке) - мог гражданственно клеймить пороки общества и чиновников. И все это было насыщено густым книжным и прочим культурным контекстом - как непосредственно пережитым, так и подсмотренным во всемирной деревне Маклюэна (о захватывавших дух концепциях которого Мадисон, будучи ими захвачен, писал).
Вот на кого Мадисон более всего типологически похож (даже более, чем на столь очевидно родных ему птенцов гнезда Вудстока): на старых китайских книжников - отменно начитанных, писавших стихи по настроению, гуляк и бражников, чуравшихся карьеры, маргиналов истэблишмента. Недаром столь люб был ему Восток - и приязненны стилизации в духе старинных японских моногатари (помню, как прислал он мне такой преуморительный текст про похождения "кавалера Мадисона" где-то году в 1987-88). Или вот стихотворение, которое вполне можно принять за старый вольный перевод с китайской надписи на свитке эпохи Сун:
Река, бессильная взлететь,
Повисла водопадом,
Сосна взобралась на скалу
И косо смотрит вниз.
Сижу с монахом, пью вино,
И сердце сердцу радо,
Вот только жаль - из этих мест
Повывели всех лис.
19.10.1982
Китайские книжники - прекрасно образованные, но не преуспевшие в сдаче экзаменов на ученое звание и чиновничью должность; избегавшие официальной жизни, но не идейные борцы с режимом; бедные, но со средствами на лачужку и выпивку; более всего ценившие "чистые беседы" с друзьями, но в критические моменты высказывавшие злободневные слова властям и народу; путешествующие по глубинке, но прекрасно знающие что делается в столицах - вот к такой овеянной вековой литуратурной славой компании можно причислить Мадисона.
Но начинал Андрей, разумеется, не с этого. Начинал он с юношеских (но уже вполне постмодернистски иронически отсылочных) маяковских мотивов:
Я оделся в атрибуты,
Выпил краски из стакана.
Вырезал на блюде студня
Раскосое слово "мама"...
Не задерживаясь, проскакал по "лесенкам" по следам красивого, двадцатидвухлетнего горлана-главаря:
Троекратно разурастясь
расхристованною выей, Рай оскалю до запястья,
чтоб потом пойти
"на вы" ей!
Здесь рифмы и размер сильно напоминают "скалам бурым" - "с каламбуром" и однозвучными неприличностями. Или перекликающиеся с Маяковским образность, космический замах и свободные рифмы в отдельных ранних стихах:
Пусть звезды
освeтят чумное гноище!
Пусть
нор
не будет -
будут площади! Мы дарим нищим
пространства дух -
- сокровище! Мы сеем слов
серебряное
семя. Созвездьями
срывая с ночи.
Несколько позже возникала перекличка с обериутами и Заболоцким темами и интонациями:
Муравей уснул сторожко,
жук укрыл свой лик в коре,
на окошке дремлет кошка,
многоножка - во дворе.
(1981)
А в самом начале были еще комические стишки, накатанные во время скучных лекций на филфаке Тартуского университета (часто совместно с приятелем А. Полевым). В те годы Мадисон снискал среди дружков, раздолбаев и бражников, и подружек-прелестниц лестное прозвище Макабра, и сподобился еще более лестного внимания Ю. М. Лотмана. Лестного - потому что, если верить этому апокрифу - а не верить ему оснований нет, в случае с юным студентом Мадисоном великий семиотик напоролся на забавный прокол. Согласно преданиям, контркультурный Мадисон расхаживал по чинному Дерпту облаченный в рогожный мешок на босу ногу. В сочетании с окладистой бородой, намечавшейся уже в те годы тонзурой и природной корпулентностью, это делало его отменной стилизацией веселого монаха. Юрий Михайлович почему-то не прочел этот поведенческий текст и fashion statement семиотически и, будучи настоящим отцом солдатам, пытался пособить неимущему студенту посредством сердобольной попытки вручения ему денег на ботинки. Мадисон деньги не взял и по прошествии некоторого времени был отчислен - но не за форму одежды, а за нежелание сдавать дурацкие экзамены.
Последовала долгая - фактически не прекращавшаяся до самого конца - череда уходов и отъездов (как уже в Тотьму он раз, в одночасье собравшись, уехал из Москвы на такси). Мифологема ухода была основополагающей в жизни Мадисона и лейтмотивом его литературного творчества. Это было больше, чем романтический Wanderlust и даже Sehnsucht. Это, как стало очевидно с годами, была целая поэтика ухода - которую было, наверно, сложно постичь оседлому профессору семиотики, подобно тому как лермонтовский Максим Максимыч не разбирался в тонкостях и не мог понять, зачем французы (или англичане) ввели моду скучать.
Уход Мадисона был и умозрительный, и вполне событийный. В начале восьмидестых он писал:
Мечтою ухожу в Китай
эпохи Танов
Этот текст в начале девяностых, делая первые попытки рефлексии отошедшей эпохи и отъехавши за тысячи километров сам, я приводил в своем эссе "Апология застойного юноши", где вывел "бывшего дерптского студента Макабру, совершавшего бдение над манометром в таллинской кочегарке". Мадисон был весьма выразительным представителем поколения дворников и сторожей, но, пожалуй, не очень типическим. Он играл в свою инаковость и непричастность много серьезнее, чем другие, и уходил не раз взаправду, а не только душою - все дальше и дальше, пока не ушел без возврата.
Зачем он уходил - это как бы понятно, но внятного ответа на этот вопрос, я знаю, он не мог дать и сам. Об уходе он говорил в первую нашу встречу, в Таллине, под Новый, 1987, год - когда выпив немножко больше, чем следовало, мы вышли на улицу в попытке (малоудачной) освежить мозги, и он, не сдерживаемый трезвой рефлексией, говорил, что вот он бросит все вот это вот наконец и уйдет к чертовой матери. Помню, скрипел снег и мерзли уши, качались фонари (или кружилось в голове), было непонятно, чего это он вдруг, но чувствовалось - что он это всерьез. Этот может.
Уйти, чтоб без конца идти -
забыть начало,
в ушах последнее "прости"
чтоб не звучало.
Вот он и шел, без карты и плана, забираясь все дальше. Открытый миру и чуждый ему. Когда бывал дома - мир приходил к нему, на улицу Койду, вписаться в психоделический интерьер.
Наш флэт вершит стихий творенье -
Вписался пипл "найтовать"
<...>
Беседы длятся до рассвета,
Рождая истину в вине
Олдовую, как та планета,
Что входит стопом в дом ко мне!
10.05.1984
Контркультурность была органической формой существования Мадисона. Одними из важнейших его и постоянно повторяемых в стихах и прозе культурных меток были Хэйт-Эшбери и Вудсток. Можно сказать, он был блаженно на всю жизнь вудстокнутый. "Радостное катание в грязи", - писал он восторженно и завистливо о тех баснословных временах и событиях. По жизни ему больше выпадало кататься в отечественной нечерноземной грязи и суглинках трассы, но он умел находить радость и в этом. Я думаю, что, может, и хорошо, что он не повидал ни поле Вудстока (недоступное, кстати, ныне), ни современный Хэйт-Эшбери. Вряд ли бы ему понравилось. Я был в этом легендарном районе Сан-Франциско, откуда как бы пошла быть хипповая весна, в середине девяностых. Мило, круто. Но слишком много ларьков с поточно изваянными феньками, слишком много туристов и слишком мало тех, старых, которые все хиппианство тридцать лет назад и начинали. Те старые, что были, помятые да пооблезлые, охотно позировали с туристами, собирая на косяк. Или на пенсию. Мадисон чувствовал это. В своем "Вопле", отходной поколению, он воспел их, которые
найтингейлы котельных, бюль-бюли сторожек, шаманы дворницких, атманы брахмана всех времен и народов, каждый молод, молод, молод, на завтрак Рембо, на обед без обеда, на ужин черная азийская смола, снега Килиманджаро, волжские лотосы, голос политического евнуха из соседского ящика, плавная флейта над глюковатой Чаахолькой, дым по воде, бес в ребро, хата в раю - - - - - - - - -
постоим же у могил, где каждой весной расцветают покойники, где бравые черви гальванизируют веру, надежду и любовь, постоим - в Ла Хонде, в Питере, в Таллине, в Хейт-Эшбери, в Вудстоке, в слезах, слезая с морфы, слетая с лестницы в небо, рожденные дикими, со стертыми до костей крыльями, ночные поденки, парии, парни и герлы, кончилась ваша власть-цветасть, сон восстанавливает силы, силы больше нет.
(1991)
У самого Андрея, таллинского хиппиарха, сил было еще немало - ввязаться в перестройку, глаголом жечь неподатливые чухонские болота, перебраться в Москву, улететь на зимовье в стойбище к ненцам, вернуться разочарованным, издавать китайских классиков...
Неконформность прет даже из многих его журналистских статей, когда в условиях быстрого развала всего он пробовал занять гражданскую позицию и сеять разумное и доброе. Ничем хорошим это не кончалось - ни для нелепого эстонского патриотизма, ни для нескладной российской телеги, ни для него самого. Ему приходилось идти дальше, хотел он этого или нет. В сценарии под характерным (с задорным вызовом и одновременно печальным) названием "Цветок без ног, но с крыльями" есть кульминационная сцена: "Герой движется в обратную сторону. Вырывается на трассу. Голосует. Все машины едут мимо". По жизни у него была роль идти в обратную сторону.
Мадисона можно сравнить с Холденом Колфилдом - со всеми бегствами и блужданиями последнего, с его юношеским максимализмом (Мадисоном не полностью изжитым и в пятьдесят), с одинокой насупленной интроспективностью и осознанием, что все вокруг туфта (.phony). Есть люди, у которых архетип Холдена не проходит с подростковыми прыщами. Из этих людей получаются социопаты, гениальные художники или славное (но трудное в быту) племя beautiful losers.
При этом Андрей априорно тянулся к людям. Меня всегда поражала его способность восхищаться невыразительными холодными пейзажами околотундровых земель и готовность с интересом общаться с аборигенами. Этот интерес приводил его даже в учителя к помянутым уже чуть выше лесным ненцам. Увы, идеалистические картинки в духе Уолдена и его жизни в лесах с близкого расстояния выглядели иначе. В размышлениях о своей жизни в тайге Мадисон - как многие до него - открыл что все-таки свое, какое-никакое, а ближе:
Опыт столкновения с чужой культурой полезен хотя бы потому, что, оценив ее принципиальную нестыкуемость со своей, начинаешь ценить даже недостатки этой своей культуры, которые столь охотно и даже с мазохистским пафосом недавно еще порицал. Опыт великого Китая сурово гласит - нельзя заигрывать с варварами, с ними надо бороться, потому что мерзость насилия бледнеет по сравнению с мерзостью зависимости и рабства - тут я зажег керосиновую лампу - у людей, безразличных и низко надменных по отношению к дорогим тебе планетам и светилам.
Не пейте, братцы, из оленьего копыта
ни пьяной браги, ни простой воды,
а пейте, сестры, из разбитого корыта -
оно литературней для балды.
(Ханты-Мансийский дневник)
Но экзистенциальная трагедия разбитого корыта именно в том и состоит, что понимание про нестыкуемость с чужой культурой приходит тогда, когда оказывается, что и своей-то толком нет, и возвращаться некуда и не к кому. В результате появляется чувство того, что
Пустырь, где я живу, зовется дом.
А небо, что над ним, зовется дым.
Из опустевшего московского дома Мадисон уехал в маленькую Тотьму, где оказалось, что против течения идти уже неактуально, ибо никакого течения как такового и не было. Покойная уолденовская жизнь в лесах стала слишком похожей на смерть в лесах.
Какого черта плыть, когда стезя
зачеркнута в уме, когда фарватер
подобен крови, разведенной в вате.
Я все изжил, и дале жить - нельзя.
И он снова ушел, как Холден. И леса он больше не покидал.
Так кем же он был, Андрей Мадисон, Макабра, бывший таллинский хиппиарх, - уж давно не хиппи, не поэт, не актер, не журналист, не редактор? А был он, пожалуй, просто талантливым и жадным к новому человеком в поисках себя и смысла жизни. Вряд ли он его нашел. От жизни (хоть он часто говорил обратное) ему было нередко совсем неуютно и зябко. И когда стало совсем холодно, он замерз. Но жизни многих вокруг, кто помнит его или кто читал его и читает сейчас в этой книге, - согрел.
- Тебя называют патриархом советского хиппизма. Но ведь хиппи были давно - в 60-70-е, ну, в начале 80-х. Это уже история. Это уже мертво. Не кажется ли тебе, что быть хиппи сейчас - это какой-то нелепый анахронизм?
- Ответ зависит от того, что мы понимаем под словом "хиппизм". Амплуа патриарха навязано мне извне, это не моя самооценка. Моя позиция индивудуальна. Когда заводят речь о советском хиппизме, следующее слово - "Система". Услышав это слово где-то в начале 70-х, я сразу почувствовал: это - не мое. Всякие системные, организационные, партийные, взносовые отношения мне совершенно чужды. Поэтому для меня нет проблем типа: "Ах, Система распалась, кем же мне себя считать? Как мне изменить себя, чтобы вписаться в другую систему?" У меня нет потребности входить ни в какую систему. Поэтому мне все равно, какие годы на дворе - 60-е, 70-е, или там 150-е. Я никогда не декларировал себя как хиппа со всеми "образцово-показательными" причиндалами.
Слово "хиппи" пришло к нам из воздуха. Оно не было связано ни с какой определенной идеологией. Но оно спровоцировало инсайт, когда некоторые люди вдруг осознали, кто они есть на самом деле. Чем мне был близок хиппизм - это прежде всего свобода от всяких "измов". Как прежде бывших, так и любых грядущих. И не в смысле некой аморфной неопределенности, а в смысле свободы созидать новое в том пространстве, где нельзя ничего предсказать, где невозможно пользоваться готовыми формулами. И это чувство осталось у меня неизменным. читать дальше
Собственно, мне кажется, что Мадисон поэтом не был. Начинать так предисловие к собранию его стихов есть вызов. Вызов таксономии и номенклатуре - потому что Мадисон в нее не укладывается. Мадисон не был поэтом не потому, что он не был большим (или "настоящим") поэтом, т. е. как бы не прошел по качеству, а потому, что он был не из тех, кто жил, чтобы для звуков жизни не щадить. Жизни своей Андрей действительно не щадил - и доказал это не только своею смертью (это как раз не главное), а многолетней своей жизненной позицией, как в словах, так и в поступках. Мадисон был больше, чем поэтом, - он был поэтом жизни, претворившим трагедию жизни и поколения в свой уникальный грезофарс. И он был меньше, чем поэт, - если считать поэзией божью искру, оформленную в неповторимые и профессионально совершенные слова. читать дальше
Я знал лучших людей моего поколения - втоптанных в небо, откуда кольчатая рука рука бобога добывала их по одному и швыряла обратно - сучьим потрохам и вечной вчерашней блевотине,
и они, трудя свои драные кошачьи горла, светясь кровоподтеками, облетая волосами, семенем и жизнями, облетая вокруг себя, вокруг мусорных баков со свежими, сияющими очистками,
они, срывая разномастные перья со своих крыльев, суча ногами, ссучиваясь, строя друг другу пьедесталы из кодеина, бензедрина и могильного камня,
повсюду - в Тотьме, Малмыже, Свердловске, в Спасской Полисти и на психодроме, между ног, между Москвой и Чуйским трактом, сквозь пальцы, сквозь равнодушное улюлюканье, насквозь -
они, в латаных райфлах, в штормовках на босое тело, плюс портвейн, плюс Леннон, Моррисон и Хендрикс, плюс вечность, минус вечность, перестановка мест вычитания, суммы не дано,... читать дальше
Мадисон А., Миленький Е. "Отражение" Это книга-раскраска: тексты А. Мадисона раскрашивают снимки Е. Миленького, снимки Е. Миленького проделывают ту же штуку с текстами А. Мадисона. Тем самым это такая себе взаимная детская книжка, в которой, ввиду чьего-то там междусобойчика, нечего читать и смотреть, но в которую зато, ввиду его ничейной открытости, сколько угодно можно вчитывать и всматривать.
Что, собственно, и есть отражение: концентрация субъекта в фокусе объектива. Наилучшие результаты при этом, как показала практика сознаний, не связанных напрямую с поджилками и подгузниками, достигаются использованием зрительного аппарата под названием ФЭД.
То есть - Феликс Эдмундович Дзержинский.подробнее и купить книгу
___________
Книги Сергея Овечкина на нашем сайте:
Овечкин С. "Пролеткульт будущего"
В книге объединены статьи и лекции по русской литературе молодого филолога Сергея Овечкина (19.09.1969 - 24.06.2007), написанные и прочитанные в 2005-2007 годах, то есть в последние два года жизни.
Менее всего это "сборник работ", более - начало работы. При всей завершенности отдельных статей, они лишь часть незаконченного дела, и речь тут не только о филологии.
Тексты комментированы беседами автора с коллегами и единомышленниками, а также фрагментами из писем, имеющих отношение к теме.
Все иллюстрации авторские.
Книга адресована широкому кругу читателей-гуманитариев и пролетариев, а также студентам первых и прочих курсов и всем заинтересованным. подробнее
_______________
Овечкин С. "Бокс в монастыре" Книга объединяет прозу и стихи конца 1900 - начала 2000 годов писателя и филолога Сергея Овечкина (19.09.1969—24.06.2007). Будучи сборником по форме, она представляет собой единый текст, приближающийся к жанру литературной автобиографии и/или тому, что можно было бы назвать автобиографией определённой культуры.
"Бокс в монастыре", автобиография-мистификация, построенная по принципу коллажа. "Приключения Суходрокова", литературная пародия, буквально воплощающая логику фрейдисткого психоанализа. Стихи, обретающие в движении книги не свойственную лирике сюжетность.
Для интересующихся литературными трансформациями городской "низовой" культуры конца прошлогшо века. подробнее
Если не получается сделать заказ. Не отчаивайтесь - просто напишите письмо на info@piterbooks.ru или позвоните нам по телефону: +7(952) 23-000-23
Так же Вы можете бесплатно послать нам запрос - мы перезвоним
КОГДА МНЕ ДОСТАВЯТ КНИГУ?
Версия для печати 
Приходите в наш книжный интернет-магазин:
книги по истории Шумера,