Эта книга недетский разговор про историю нашей страны. Через маленькие трагедии и радости обычных людей. Через вещи, забытые на пыльных антресолях.
Каждая страница - это целая эпоха, со своими маленькими радостям и печалями, и главным персонажем этой книги является время.
Гречишкин С., Лавров А. "Символисты вблизи"
серия "LitteraTerra", Издательство "Скифия"
символизм, Андрей Белый, Бальмонт, Александр Блок, Волошин, символисты
Андрей Белый и Н. Ф. Федоров
(статья дана в сокращении)
Русский мыслитель Николай Федорович Федоров (1828-1903) явился, как известно, создателем уникальной в своем роде "философии общего дела". Его универсальное утопическое учение ставило целью преодоление социального и духовного неравенства, враждебного разобщения ("небратства") отдельных людей и целых наций, создание единого гармонического всемирного союза, призванного осуществить "сознательную и могущественную регуляцию" сил земной природы и космоса, а в итоге и в идеале - "победу над смертью", всеобщее спасение и воскрешение всех умерших поколений. При жизни Федорова как мыслителя знали в сравнительно узком кругу, хотя общаться с ним приходилось многим: в течение нескольких десятилетий он служил заведующим каталожным отделением библиотеки Румянцевского музея в Москве. Однако еще при жизни Федорова его идеями интересовались Достоевский, Л. Толстой и Вл. Соловьев, оценивавшие отдельные стороны федоровского учения чрезвычайно высоко. Так, Достоевский отмечал, что "совершенно согласен с этими мыслями"
Толстой, познакомившийся с Федоровым и его планами "общего дела" всего человечества, признавался Фету: "Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком". Эти отзывы стали известны вскоре после кончины философа и оказали большое стимулирующее воздействие на восприятие его идей современниками. Из них, безусловно, всех значительнее были для Андрея Белого слова Соловьева из его письма к Федорову: "Ваш "проект" есть первое движение вперед человеческого духа по пути Христову. Я с своей стороны могу только признать Вас своим учителем и отцом духовным"
___________
Первый вклад в распространение учения Федорова сделал символистский журнал "Весы", ближайшим сотрудником которого был Андрей Белый. В февральском номере журнала за 1904 г. были помещены статья за подписью Н. Ф. Федорова "Астрономия и архитектура" и единственный прижизненный карандашный портрет философа, выполненный Л. О. Пастернаком.
Статья эта, по-видимому, представляла собой не подлинный федоровский текст, а схематичное переложение ряда его идей из работ о "регуляции природы". В ней в конспективной форме даны основные постулаты федоровского учения о будущем покорении вселенной человеком.
В 1900-е гг. имя Федорова в среде московской интеллигенции стало достаточно популярным. Посетители библиотеки Румянцевского музея, лично не знавшие Федорова, свидетельствуют, что легендарная память о нем сохранялась долгие годы. Эта легенда наверняка была хорошо известна и Белому, который был, кроме того, знаком с приверженцем Федорова музееведом Н. Н. Черногубовым (в мемуарах Белый называет его "федоровцем").
Поэт символистского круга В. В. Бородаевский, тяготевший, подобно Белому, к антропософии и сблизившийся с ним на этой почве в 1910-е гг., также был восторженным почитателем Федорова. Бородаевский возвестил об этом стихами "Памяти Н. Ф. Федорова": С каким безумием почтил ты человека,
Как жутко высоко ты длань его занес,
Ты, вещий и святой старик-библиотекарь,
Кротчайший из людей и повелитель гроз!
В убогой комнате, зарями золотыми,
Когда Москва спала, а Кремль был нежно ал,
Листы дрожащие, непонятый алхимик,
Реченьем пурпура и крови покрывал.
Как зыбким ладаном, овеянный отцами,
Сын человеческий, сыновством ты болел;
И выкликал, трубя над горными мирами,
Аскет и праведник, - бессмертье грешных тел!
_____________________
Особое значение для Белого могло иметь то обстоятельство, что с Федоровым встречался и интересовался всерьез его идеями В. Я. Брюсов, ближайший литературный соратник Белого.
Брюсов познакомился с Федоровым 20 апреля 1900 г. у Ю. П. Бартенева, сына издателя журнала "Русский архив", секретарем редакции которого служил тогда поэт. Федоров, по признанию Брюсова, поразил его своей манерой полемизировать. Встреча ознаменовалась конфликтным столкновением между ними; на следующий день Ю. П. Бартенев писал Брюсову: "Мне весьма обидно, что Вы вчера у нас подвергнулись столь свирепому нападению несомненно замечательного, но невыдержанного старца. Не сетуйте на меня и снисходительно отнеситесь к 80-летнему мыслителю, от которого претерпевали и Соловьев и Толстой. Его необузданный язык и горячий нрав ничем не могут быть удержимы"
Характеристику Федорова, данную в письме Бартенева, Брюсов использовал в своей дневниковой записи об этой встрече: "Видел Николая Федоровича (Федорова), великого учителя жизни, необузданного старца, от языка которого претерпевали и Соловьев (Вл.) и Толстой (Л. Н.) <...> Речь шла о Ницше и вообще Николай Федорович нападал на меня жестоко. Я остался очень им доволен и, уходя (я спешил), благодарил его"
____________________________
К моменту встречи Брюсов уже в общих чертах имел представление об учении Федорова, что, если учесть принципиальное нежелание философа публиковать свои труды, лишний раз свидетельствует о его "устной" известности. В отличие от Андрея Белого, Брюсову не были близки богословская, нравственная, социально-культурная грани "философии общего дела". Однако некоторые идеи Федорова увлекли его. Речь идет прежде всего о стержневой для творчества Федорова проблеме - "имманентном воскрешении" всех и во все эпохи умерших. Вопрос о "бессмертии", или "пакибытии" (термин Брюсова) всегда интересовал поэта. Однако, если миропонимание Федорова было религиозно-христианским, основывалось на вере, то Брюсов стремился к постижению сверхъестественного, не выходя за пределы эмпирического знания, добытого прикладными науками. Неудивительно поэтому, что федоровскую идею воскрешения Брюсов понял как прежде всего механическое оживление умерших. К этому сводится его позиция в письме "О смерти, воскресении и воскрешении", опубликованном в сборнике памяти Федорова "Вселенское дело": "Воскрешение есть возможная задача прикладной науки, которую она вправе себе поставить"10. Такая интерпретация вопроса, разумеется, ограничивает учение Федорова о том, что "воскрешение <...> есть полное торжество нравственного закона над физическою необходимостью".
Нравственно-богословская проблематика обернулась у поэта темой для научно-фантастических построений. В стихотворении "Как листья в осень..." (1924) Брюсов приветствовал борьбу естествознания со смертью, а в примечании к нему зафиксировал свое понимание федоровского "общего дела": "Вопрос о возможности научным путем бороться со смертью составляет предмет изысканий философа Федорова"12. В стихотворении выражена и другая мысль, воспринятая Брюсовым у Федорова, - об изменении совместными усилиями населения Земли орбиты планеты, о превращении ее в гигантский космический корабль ("электроход"), способный совершить путешествие к иным мирам: Мы жаждем гнуть орбитные кривые,
Земле дав новый оборот.
Наиболее законченное выражение эта мысль нашла в знаменитом брюсовском стихотворении "Хвала Человеку" (1906): Верю, дерзкий! ты поставишь
По Земле ряды ветрил.
Ты своей рукой направишь
Бег планеты меж светил
____________________
Эти строки полностью проецируются на федоровский проект, изложенный в "весовской" статье "Астрономия и архитектура". В набросках статьи "Пределы фантазии" (1911-1912) Брюсов писал: "Рус<ский> философ Федоров серьезн<о> проектировал управление движени<ем> Земли <...> Когда-то я передал эту мечту философ<а> в стихах <...> "Гимн человеку""
Брюсов одним из первых оценил предвидения Федорова в области грядущего освоения человеком космического пространства и сам отразил эту проблематику в ряде стихотворений, драмах "Пироент" и "Диктатор", незавершенном рассказе "Экспедиция на Марс". Такой подход к Федорову сближал Брюсова с Циолковским, который, как установлено, многим в своих научных изысканиях обязан знакомству с Федоровым и его идеями.
Если Брюсова в миросозерцании Федорова привлекала конкретно-проективная, научно-технологическая сторона, если Федоров близок ему как рационалист и утопист, то для Андрея Белого гораздо большее значение имели иные тенденции "философии общего дела". Характерно, что "в сознании Федорова совмещаются совершенно несовместимые, непримиримые начала: позитивизм XIX в., вера в безграничную силу науки и знания, в чудеса техники, управляющей слепыми силами природы, и христианство, вера в Христа Воскресшего, в Св. Троицу, как образец родственной общественности. В нем живут две души - рационалистическая и мистическая, научная и религиозная, техническая и теургическая, - живут смешанно".
Таким представал Федоров в сознании своих младших современников, хотя утверждение о "несовместимости" прослеживаемых начал, пожалуй, слишком категорично: в "философии общего дела" христологические, историософские и технократические элементы сочетаются органично, чем в значительной степени обусловлена исключительная оригинальность, уникальность федоровского учения. Андрею Белому была созвучна как раз вторая из этих "душ". Говоря о стадиях развития русской мысли, Белый упоминает о проблеме "связи Владимира Соловьева и Федорова с философией русской общественной мысли (с Лавровым и с Герценом)".
Примечательно, что в сознании Белого Федоров объединяется с духовным учителем писателя - религиозным философом-мистиком Соловьевым, а не с представителями противоположных ему мировоззренческих направлений.
______________
Для Федорова всякая философия "была ценна не сама по себе, а лишь как средство к более важной цели, как пособие к делу"; "чистая", умозрительная философия, замыкающаяся на истолковании действительности, была для него неприемлема, а отпадение мысли от дела он считал "первородным грехом философии, ожидающим и до наших дней искупления".
Представление о действенной, преобразовательной миссии философии перекликается с теургическими, "жизнетворческими" основами миросозерцания Белого, видевшего целью преображение действительности, насыщение ее кардинально новым духовным смыслом. Эти максималистские задачи, по Белому, доступны только тем, кто целиком и безраздельно посвятит себя духовному служению, - новым "пророкам" и "теургам". И в этом отношении Федоров являл пример неукоснительного каждодневного воплощения нравственно-философского идеала в индивидуальной человеческой судьбе. Его жизненное поведение всецело гармонировало с мировоззрением, заставляло изумляться современников и наталкивало на выводы о том, что "Федоров, кажется, единственный (если не считать Сократа) философ с житием, а не с биографией".
Одержимый пафосом противостояния разъединению знаний, Федоров призывает "объединить всех, ученых и неученых, - в деле изучения и управления слепою силою", которое должно быть направлено для "коллективно-производственного, научно-трудового, творчески-регулятивного, планетарно-космического" покорения и преобразования стихийных сил природы. Белый в своих постоянных исканиях пути стремился к выявлению синкретического религиозно-философско-эстетического идеала, который позволил бы преодолеть разъединенность и ограниченность всех конкретных творческих усилий, сделал бы возможным достижение истины, переход от слов о "деле" непосредственно к благотворному "делу". Как для Федорова, так и для Белого неприемлем трагический путь человечества и его "роковая гибель" в одиночестве и разобщении. Оба они видят цель бытия в грядущем братстве людей, воплощающем идею "царства Духа".
_________________
К. В. Мочульский усматривал связь между Федоровым и одним из "мистиков", выведенных Белым в "Симфонии (2-й, драматической)" (1901), который "старался поставить вопрос о воскресении мертвых на практическую почву" (там же, с. 38). Думается, однако, что в этом случае налицо лишь совпадение с центральной идеей философии Федорова: "мистик" выведен в галерее иронически изображенных "московских учеников" - последователей "золото-бородого аскета"; в них с большим основанием можно угадать друзей и сверстников Белого, стремившихся к духовному пересозданию жизни, которые начинали объединяться к тому времени в своеобразное сообщество - союз "аргонавтов" (см.: Андрей Белый. Симфония (2-я, драматическая). М., "Скорпион", <1902>. С. 148). К тому же у нас нет оснований заключать, что Белый уже имел какое-либо представление о Федорове во время работы над "Симфонией".
Однако, единый с Федоровым в пафосе преобразования бытия, Белый вряд ли мог целиком принять проповедуемые философом пути конкретной реализации его замыслов. Подлинное пересоздание бытия, по Федорову, - длительный, осознанный, планомерный процесс совершенствования человека и системы научных знаний. Белому же это преображение представляется как катастрофический взрыв: "профетическая мысль о взрыве - неотъемлемый спутник его душевной жизни".
Грядущие судьбы мира Белый воспринимает в апокалиптическом смысле, как "исполнение сроков", а не как ступень исторического процесса, временной эволюции человека, - хотя бы и обращенной вспять, к воскрешению умерших поколений.
В 1906 г. вышел первый том "Философии общего дела"; два года спустя появилась отдельным изданием книга В. А. Кожевникова, где в систематическом виде было изложено учение Федорова и приведены биографические сведения о мыслителе; печатались и другие книги и статьи, в которых интерпретировалось наследие философа. Всплеск интереса к Федорову, вызванный этими изданиями, не миновал и А. Белого. В 1912 г. Белый был близок к религиозно-философскому издательству "Путь", публиковавшему серию монографий "Русские мыслители", и взялся написать для "Пути" монографию о Фете.
Однако отъезд в Европу в марте 1912 г., приобщение к антропософии Р. Штейнера, заполнившее все существование Белого на несколько лет, помешало осуществлению этого намерения. Преклонение перед Штейнером, в котором Белый обрел "учителя пути", слушание его лекционных курсов, тщательное каждодневное изучение антропософской доктрины отодвинули на второй план другие замыслы писателя. 26 декабря 1912 г. Белый писал Э. К. Метнеру, что все-таки не отказывается выполнить свои литературные обязательства: "21/2 месяца моя миссия окончить "Петербург" <...> 21/2-3 месяца следующих я работаю над монографией" - чтобы компенсировать денежный долг "Пути". Но работа над 8-й главой и эпилогом "Петербурга" - лишь завершение давно начатого и затянувшегося труда, а идея книги для "Пути" - трансформировавшаяся по ходу рассуждений из книги о Фете в книгу о Федорове, - Белого уже не вдохновляет; главная его задача теперь - создание третьей части трилогии, начатой "Серебряным голубем" и "Петербургом", важнейшей для него книги ("Hauptwerk") под названием "Невидимый Град": "...я - устал, смертельно морально устал заявлять, что мне интересно писать, например, монографию о старце "Федорове", чтобы в долг получить от "Пути" <...> или кого бы то ни было лишних 500 рублей, когда душа моя полна моим Hauptwerk'ом <...> Hauptwerk будет стоять и звать к написанию и писать о старце Федорове будет для меня моральной мукою (ибо так же могу написать монографию об "оврагах", как и монографию о "Федорове": тем и другим интересуюсь до известной степени, но вполне охвачен иным, фундаментальным)".
Неясно, всерьез ли Белый собирался изготовить для "Пути" вместо монографии о Фете книгу о Федорове или слова в письме к Метнеру были лишь фигурой речи, однако об определенном интересе писателя к московскому "старцу", о готовности погрузиться в затронутую им проблематику они все же свидетельствуют.
___________-
Внимание Белого к личности и философскому наследию Федорова прослеживается и впоследствии. В 1916-1917 гг., по возвращении в Россию, Белый сблизился с Бердяевым, который к тому времени только что издал большую статью "Религия воскрешения" - первую обстоятельную работу о Федорове, где дан критический анализ его учения и определено место и значение философа в истории русской мысли27. В числе людей, с которыми Белый общался в феврале 1918 г., упоминаются и "федоровцы, биокосмисты".
В июне 1917 г. Белый читал книгу С. Н. Булгакова "Свет невечерний", в которой также уделено внимание учению Федорова29. Однако, если Булгаков интерпретирует Федорова с православно-софиологической точки зрения30, то на отношении Белого к Федорову сказались его антропософские воззрения и то кризисно-революционное мироощущение, к которому пришел писатель под влиянием событий мировой войны, Февральской и Октябрьской революций.
Летом 1918 г. Белый в течение трех недель работал в Едином государственном архивном фонде. "Пошел служить в "Архив". Теперь - помощник Архивариуса; и это меня очень занимает", - сообщал Белый 10 августа 1918 г. Блоку. "Я приступил к работе 3-его августа и работал до 24 августа включительно; работа моя заключалась в принятии архива Воронежской Палаты Гражданского Суда", - писал Белый в официальном отчете о проделанном труде. Усидчивая архивная работа, которой Белый занимался с большой самоотдачей, не могла не активизировать в его сознании образ прославленного анахорета - библиотекаря, архивиста и музееведа.
___________
В дни своей архивной службы в августе 1918 г. Андрей Белый написал рассказ "Йог", в герое которого отразились черты Федорова33. В центре рассказа - образ Ивана Ивановича Коробкина, вынашивавшийся им многие годы. Это имя Белый дал впоследствии главному герою своего романа "Москва". "О герое романа "Москва", Иване Ивановиче Коробкине, рассказывал я Вяч. Иванову в 1909 году", - отмечал Белый в очерке о своей писательской работе. Рассказ "Йог" оказался первым, предварительным опытом реализации этого замысла."Иван Иванович Коробкин был служащим одного из московских музеев, заведуя библиотечным отделом без малого сорок уж лет.
Летом, зимами, осенями и веснами появлялось бессменно в музейской передней согбенное, старое тело его; летом - в белом сквозном пиджаке с преогромнейшим зонтиком и - в калошах; зимой - в меховой порыжевшей енотовой шубе; в обтертом пальто - мозглой осенью; и весною - в крылатке".
Этими словами начинается рассказ, и в них уже сконцентрированы характернейшие для облика Федорова черты. Он на протяжении четверти столетия заведовал каталожным отделом библиотеки Румянцевского музея, проявляя "беспримерное внешнее усердие к своему делу"35. Неказистость облика героя Белого отличала и Федорова, который вел подвижнический образ жизни, довольствовался самым малым и почти все свое более чем скромное жалование раздавал нуждающимся: это был, по описанию Л. О. Пастернака, "маленький согбенный старичок с седой бородкой и усами, с жиденькими волосами на почти лысом черепе, очень бедно и странно одетый в какую-то старую женскую кофту-кацавейку; руки его были всегда засунуты в рукава, словно он ежился от холода. С зеленовато-желтого, бледно-смуглого худощавого старческого лица живо и остро пронизывал вас горящий взгляд черных запавших глаз. В нем было что-то очень странное, оригинальное, что-то от аскетических монахов, которых изображали итальянские художники"36. Зорко подмеченный Пастернаком ореол значительности, экстраординарности, присущий личности Федорова, всегда подавлял внешние, поверхностные впечатления: "Все, кто его знал, мало сказать - уважали, но благоговели перед ним и не обращали внимания на его засаленный сюртук, продранные локти и иногда зимой валеные сапоги, и вообще производимое им, особенно на свежих людей, совершенно непрезентабельное впечатление"
____________
Посетители библиотеки Коробкина "знали давно, разумеется, все" . Федоров был широко известен в московских ученых кругах как библиограф высочайшей квалификации, исключительная эрудиция позволяла ему давать справки практически по любой отрасли знаний. Постоянным читателям он был хорошо известен по имени и отчеству. "Кто из бывавших в 70-х и 80-х годах в читальном зале, а позднее в так называемой "каталожной" не помнит высокой, высохшей, слегка согбенной, но полной энергии фигуры этого одетого в ветхое рубище старика, - пишет ученик Федорова Кожевников. - <...> Кто из имевших с ним дело не знает, как этот внушавший сначала некоторую боязнь строгий человек оказывался добродушнейшим, услужливейшим из людей, как только замечал в посетителе библиотеки или музея серьезный и живой интерес к какой бы то ни было отрасли знания, которые все были дорога и милы этому "всеведущему"".
Эти черты характера философа (на первый взгляд, строгость, за которой кроется доброта и отзывчивость) проявляются и у героя Белого: в Коробкине проступает "непререкаемость", сослуживцы ловят на себе "испытующий взгляд старика из-под синих огромных очков", однако библиотекарь мог выражать и заботу об окружающих, в особенности о попавших в беду: "Моменты внимания к кому бы то ни было совпадали обычно с какой-либо крупною житейскою неудачею этого кого бы то ни было, - неудачею, о которой Иван Иваныч не мог вовсе знать в эту пору; наоборот: при счастливом стечении обстоятельств кого бы то ни было становился придирчивым он".
Отдельными штрихами Белый подчеркивает кругозор и эрудицию своего героя: стол его завален книгами и рукописями, в числе которых и латинский фолиант, и ряд томов "Сионского Вестника", и письма некоего "С. Г.", авторство которых между делом устанавливает Коробкин: "Гамалея". Свойственный Федорову политический консерватизм присущ и герою "Йога". Коробкин - "человек старомодный", "боявшийся политической жизни; более всего он чуждался кадетов", имевшие представление о его взглядах "заявляли решительно, что Иван Иваныч Коробкин отъявленный ретроград" . Коробкина отличает необычайно ревностное отношение к своему делу: не один раз повторяет Белый, что он работает в музее ежедневно в течение многих лет: "было ему уже за семьдесят лет; прослужил он в музее лет сорок" .
Указывается, что Коробкин поступил на службу вполне зрелым человеком, приехав из "Тавриды", что опять же обнаруживает аналогию с биографией Федорова, который поступил на службу в Москве в 1868 г. в возрасте сорока лет, а юность провел в Одессе и еще ряд лет в провинции. "Безупречная служба в музее" для Коробкина - своего рода миссия, выполнение важнейшего дела: "Иконография, молодой человек, есть наука!" - постоянно провозглашает Коробиин; "Свое дело Я знаю", - заявляет неизменно скромный библиотекарь, когда "помощник управляющего музеем усумнился однажды в целесообразности расстановки музейских предметов по плану Ивана Ивановича".
И Федоров работал не просто самоотверженно-подвижнически, но считал свою деятельность частью провидимого им "общего дела" и проявлял последовательную стойкость и неуступчивость в своих убеждениях. "Животворную струю вливал он и в библиотечное и библиографическое дело", так как приписывал книге воскрешающее значение; книга для Федорова - голос из хора, она ценна тем, что является частицей великого целого - "неумирающим звеном между прошедшим и настоящим"; следовательно библиография - "одно из средств противодействия гибели памятников жизни человечества", а библиографическая обработка - не "мертвое механическое пособие", а "могучее орудие восстановления, воскрешения прошлого и органического воссоединения его с настоящим и будущим".
Столь же большое значение придавал Федоров музею: если университеты и прочие учреждения ущербны тем, что неизбежно корпоративны, то музей предназначен для сообщения знания всем, он является во всеоружии всего знания, получает характер энциклопедический, универсальный. Музей объединяет просветительскую, нравственно-воспитательную и проективную, активную миссию, определяющую цели человеческой деятельности. Федоров противопоставляет при этом существующие в реальности хранилища случайных вещественных коллекций идеальному представлению о грядущем всенародном, всенаучном музее, который явится условием осуществления всеобщего братского состояния. Музей - священное понятие для Федорова, ибо он есть "не собрание вещей, а собор лиц; деятельность его заключается не в накоплении мертвых вещей, а в возвращении жизни останкам отжившего": "Музей есть выражение памяти общей для всех людей, как собора всех живущих, памяти, неотделимой от разума, воли и действия, памяти не о потере вещей, а об утрате лиц, - пишет Федоров. - Деятельность музея выражается в собирании и восстановлении, а не в хранении только".
В силу этого федоровскому "музею" принадлежит важнейшая миссия в преодолении розни и исполнении "общего дела".
Из этих наблюдений не вытекает, что А. Белый дал в образе Коробкина точный портрет Федорова. Чертами, свойственными этому философу, наделен представитель излюбленного Белым типа "чудака", который прослеживается в основных его романах. Тип подобного героя проанализирован В. Ф. Ходасевичем в статье "Аблеуховы - Летаевы - Коробкины" (1927).
Впервые особенности такого рода персонажа обнаруживаются у героя романа "Петербург" Аполлона Аполлоновича Аблеухова (прежде всего - в ипостаси "обывателя", а не "государственного лица"), получают развитие в образе отца юного героя романов "Котик Летаев" и "Крещеный китаец" и, наконец, самое выразительное воплощение приобретают в профессоре Иване Ивановиче Коробкине из романа "Москва". Коробкин из "Йога" - предварительный абрис этого героя. Коробкин-библиотекарь, подобно Коробкину-профессору, чужд мелочей жизни и живет высшими интересами, среди окружающих одинок и непонят, испытывает особую склонность к шуточкам и каламбурам; поведение его кажется странным и даже нелепым. Как и профессор Коробкин, совершающий грандиозное научное открытие, которое может привести к переменам в судьбах мира, Коробкин-"иог" достигает постижения жизненной истины, знаменующей "соединение человека и Духа".
_________________
Если детали облика Федорова и отдельные особенности его миросозерцания и жизненного поведения, несмотря на все привнесенные черты, отражены в герое рассказа Белого все же достаточно адекватно, то этого нельзя сказать о преломлении в нем самой сути философского учения Федорова. Общая схема соответствий, правда, сохраняется: как в Федорове, скромном служащем библиотеки, всем открылся мыслитель редкой оригинальности и силы, так и в библиотекаре-музееведе Коробкине перед смертью обнаруживает себя пророк, провидец. Но идеи Федорова претерпевают в сознании Белого существенную метаморфозу, растворяясь в его собственной системе ценностей. Федоровское представление об "общем деле" во всей совокупности его проективных фантазий не могло быть усвоено апокалиптическим сознанием Белого. И хотя герой Белого предпринимает опыты самосовершенствования (отсюда и название рассказа), они родственны прежде всего антропософским медитациям и предписываемой Штейнером духовной дисциплине (описано это в обычной для Белого полуиронической манере). Весь преобразовательный пафос Федорова направлен на дело воскрешения, требующее длительных исторических усилий человечества; Белому, напротив, близко таинство воскресения, чаяние преображенного мира, исполнения эсхатологических сроков и "сошествия Духа в сердца". Для Федорова идеал достигается путем воплощения его дерзновенных проективных предначертаний, для Белого - через интуитивное постижение, откровение. И Коробкин - духовный двойник Белого, "убежденнейший <...> апо-калиптик" - приходит к прозрению: "Времена накопляются", "надвигается: незакатно-бессрочное"; сквозь него говорит "стародавний седой Небожитель, Учитель": - Спешите!
- Пора...
- Мы построим огромнейший храм! <...>
- Се - грядет!.
Прозрение Коробкина совпадает с революционными событиями в Москве, они подтверждают истинность его прорицаний. "Под открытым небом шел митинг. Говорилось о свободе; и - о возможности перевернуть жизнь по-новому; говорилося о любви и равенстве: братстве народов". Рассказ вообще очень характерен для мироощущения Белого эпохи революции и первых пореволюционных лет. Кризисные процессы истории и судьбу России Белый воспринимал и в эсхатологическом смысле, революция для него - "не только величественная реальность истории, но и космическое обновление мира", а Россия - "жерло, через которое бьет свет заданий грядущего человечества".
Апогей этих настроений Белый пережил летом 1917 г.; в письмах к Р. В. Иванову-Разумнику он с воодушевлением признавался: "мы переживаем начало мирового переворота", "Россия впервые, быть может, вступает в свою колею", "Россия инсценирует мистерию, где Советы - участники священного действа", "Россия рождает "дитя"" (2 мая 1917 г.); "тезис моей мысли: "Взыгрался младенец во чреве"... России", "Россия, как ряд федераций, явит миру новые формы жизни вплоть до социальной. Словом, Россия хочет:
Я б для батюшки-царя
Родила б богатыря.
Батюшка-царь - Царь Небесный: он и будет русским царем: Невидимым" (5 мая 1917 г.).
Позднее Белому приходилось все яснее убеждаться в эфемерности своих "мистериальных" упований. В 1919 г. он уже переживает "явное разочарование в близости "революции Духа"". Это сказывается и в финале рассказа "Йог": Коробкин увидел вокруг "желтые лица, налитые чела, враждебные очи, разорванные оскалом уста" и понял: "преображение не свершится еще; будущее, приподнявшись из недр разряженной стихии, отступило".
Пафос переживания очистительной революционной бури оставался, однако, устойчивым на протяжении нескольких лет, и рассказ "Иог" с героем, впитавшим в себя федоровские черты, оказался в ряду довольно большого числа произведений Белого сходной проблематики, из которых выделяется прежде всего поэма "Христос воскрес". В 1919 г. Белый писал Блоку, что в его "Катилине" "есть то, что именно нужно сейчас: монументальность, полет, и всемирно-исторический взгляд". Именно этих качеств Белый стремился достичь и в своих произведениях того времени: убеждение в том, что "новое небо восходит", побуждало к фантазиям об этом новом мироустройстве ("огромнейшем храме" - в прозрениях Коробкина), проецируемом уже в неопределенное будущее. Они опять же перекликаются с федоровскими утопическими проектами объединенных усилий человечества, направленных к преодолению существующей розни: "будущее царство культуры нами и мыслимо, как царство творчества, где индивидуумы соединяются в коллектив для всеобщего творения бесконечных ценностей", творческий труд позволит "превратить человека в свободного гиганта".
... Кроме Блока, был Брюсов. Но он был дозволен, опять же, на прокрустовом ложе. Не было ни одного более или менее репрезентативного собрания сочинений Брюсова. Нет, кстати казать и до сих пор. И все это по внешним причинам. Потому что Блок с «Двенадцатью», а Брюсов со стихами памяти Ленина и с вступлением в правящую партию, в которую он, конечно, вступал отнюдь не потому, что проникся большевистскими идеями, а исключительно из-за своей исконной любви к России, как к сильному, заявляющему о себе дерзко и смело государству. Вот эти две фигуры. Остальные были в очень малых дозах приемлемы. Некоторые же не были приемлемы вовсе. Это, прежде всего, те, которые, одновременно, были грешны дважды. Как модернисты, непонятные советскому читателю, и как враги советской власти... подробнее
СИМВОЛИСТЫ – название, которое в 1886 приняла группа французских поэтов-декадентов, сплотившихся в начале 1880-х вокруг Стефана Малларме; выработали и исповедовали художественную систему символизма. Поэтов-декадентов объединило решительное неприятие господствующих направлений французской литературы 1870-х – натурализма и Парнасской школы с их позитивистским подходом к искусству. Они отвергали натуралистический метод Эмиля Золя и Меданской школы, ориентированный на объективное, «научное», изображение человека как продукта социальных и биологических законов и исключавший какую-бы то ни было субъективную оценку со стороны писателя. Им было чуждо и творчество парнасцев, которые стремились дистанцироваться от предмета своего изображения; они считали их эстетически выверенную поэзию слишком очевидной и не оставлявшей место тайне. Эти два течения являлись для них феноменами изживающей себя
«литературы» в том смысле, какой вкладывал в этот термин Поль Верлен (сюжетная событийность, идеология, дидактизм). Они бунтовали против современной культуры и общества, обвиняя их в подавлении и обезличивании художника, отказывались «вписаться в эпоху» и существовать по ее правилам... подробнее
Если не получается сделать заказ. Не отчаивайтесь - просто напишите письмо на info@piterbooks.ru или позвоните нам по телефону: +7(952) 23-000-23
Так же Вы можете бесплатно послать нам запрос - мы перезвоним
КОГДА МНЕ ДОСТАВЯТ КНИГУ?
Версия для печати 
Приходите в наш книжный интернет-магазин:
книги по истории Шумера,